Инвестиции в биотехнологии вывели новую породу предпринимателей
Если повезет, авастин в московской аптеке можно купить по 75 000 руб. за двухнедельную дозу. Препарат продлевает жизнь больных раком толстого кишечника в последней стадии — в среднем на пять месяцев*. Год лечения в Москве обойдется в $75 000. Больным с раком легких авастин дает пожить на два месяца больше, но дозу, а значит, и расходы, рекомендуется удвоить.
Авастин — путеводная звезда мировой биотехнологической отрасли. Его продажи выросли в прошлом году на 54% и достигли $1,7 млрд. И это не единственный блокбастер компании Genentech — первопроходца биотехнологий. В 1982 г. фирма, основанная нобелевским лауреатом, вывела на рынок первый генно-инженерный препарат — человеческий инсулин. Сегодня в ее арсенале — лекарства против рака, псориаза, астмы и других заболеваний. В прошлом году прибыль Genentech выросла на 74% и достигла $2,4 млрд при обороте $9,3 млрд. Даже странно, что акции такой компании за это время упали на 14%.
БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ
Индекс NASDAQ Biotechnology в прошлом году лихорадило. Упав на 20%, он только в феврале вернулся на уровень конца 2005 г. Почему отрасль, спасающая человечество от смертельных болезней, вызывает такие смешанные чувства инвесторов?
Профессор Гарвардской школы бизнеса Гари Пизано удивляется их терпению. В подтверждение того, что проблемы у отрасли нешуточные, он приводит график совокупных продаж и прибыльности биотеха. С конца 1970-х — начала 1980-х гг. продажи биотехнологических компаний в мире росли по экспоненте и в 2005 г. превысили, по оценке Ernst & Young, $60 млрд. Но все это время отрасль жила обещаниями, получая нулевую прибыль, если не убытки. Суммарный убыток биотехнологического сектора в том же 2005 г. составил $4,3 млрд. Причину удручающих результатов Пизано видит в “глубоком и фундаментальном конфликте ценностей и требований биотехнологии как науки и биотехнологии как бизнеса”.
Бизнес все время пользовался достижениями науки, объясняет Пизано в своей новой книге “Научный бизнес: обещания, реальность и будущее биотеха”**, но ни в одной области они не переплетались так тесно, как в биотехнологиях. “И бизнес, и наука очень конкурентны, но они соревнуются в разных валютах. В науке важна методология, в бизнесе — конечный результат. В науке ценится открытость, бизнес склонен к секретности. В науке важен интеллектуальный вклад, который выражается в публикациях и оценке коллег. В бизнесе — рентабельность”, — перечисляет профессор.
Раздираемый культурными противоречиями, биотех сталкивается с таким уровнем риска, какой неизвестен в любой другой отрасли. Казалось бы, бизнесу не привыкать к неопределенности и риску: будет лето засушливым или дождливым, будут носить длинное или короткое, успеют программисты к сроку или не успеют. Но это все — “известные неизвестные”. Помимо них биотехнологии сталкиваются с “неизвестными неизвестными”. Пойдет ли в бактерии синтез нужного белка? Будут ли клетки животных размножаться в пробирке? Какие гены отвечают за депрессию? Почему болезнь Альцгеймера одних сводит с ума в предпенсионном возрасте, а других обходит до глубокой старости? “Мало того что эти вопросы чрезвычайно трудны сами по себе, любая попытка ответить на них приводит к появлению множества новых вопросов либо заводит в тупик”, — сокрушается Пизано. Ограниченность наших знаний о том, как устроено живое, постоянно сталкивает биотехнологии с “неизвестными неизвестными”. Что-то вроде рулетки, где можно ставить только на номер, но номеров этих не 36, а неизвестно сколько.
РИСК, ДА НЕ ТОТ
Вот, к примеру, тот же авастин. Это антитела, похожие на те, что защищают наш организм от инфекций. Антитела из авастина атакуют не вирусы или бактерии, а вещество, вызывающее рост сосудов. Его усиленно выделяет опухоль, строя свою кровеносную сеть. Сосуды в присутствии авастина перестают расти, замедляется и рост самой опухоли, испытывающей дефицит кислорода.
Идея бороться с раком при помощи антител стара, как сама биотехнология. Но, чтобы ее осуществить, нужно вначале найти мишень, которая отличает опухоль от нормальных тканей организма. Получить антитела, которые связываются только с этой мишенью. Внедрить их ген в клетки-продуценты и заставить их производить чужой белок в “товарных” количествах. Многократно проверить средство на животных. Перевести производственный процесс из пробирки в промышленные ферментеры емкостью 12 000 л. Провести несколько стадий клинических испытаний нового лекарства. Авастин все эти этапы преодолел. О том, сколько многообещающих лекарств отсеялось на каждом из них, знают только разработчики.
Высокий риск порождает популярную биотехнологическую бизнес-модель: компании стремятся заработать не на продукте, а на интеллектуальной собственности — результатах исследований, которые представляют потенциальную ценность для разработки продукта. Мало того что это противоречит вековой парадигме научной открытости. В биологии интеллектуальная собственность не так легко дробится и интегрируется, как в мире полупроводников или программного обеспечения. Подходы, заимствованные биотехом оттуда, не годятся, рассуждает Пизано, — что и видно по прибыльности. Терпению инвесторов, которых до сих пор завораживали не только перспективы удачных продуктов, но и монетизация интеллектуальной собственности, может прийти конец.
И, возможно, очень скоро, сгущает краски Синтия Робинс-Рот, биохимик и предприниматель, глава консалтинговой компании BioVenture Consultants и автор книги “От алхимии до IPO: бизнес на биотехнологиях”. В американском биотехе она работает с 1981 г. и известна там не меньше, чем Эстер Дайсон в мире IT. “Рассуждения Пизано были актуальны десять лет назад, — категорична Робинс-Рот. — Реальная опасность сегодня грозит биотеху совсем с другой стороны”.
Настоящий конфликт, по ее мнению, “назревает между ребятами из отрасли, которые хотят наращивать бизнес прежними способами — с уверенностью, что смогут брать за успешный продукт столько, сколько захотят, — и реалиями сегодняшнего здравоохранения”. “Да и в финансовом мире многое изменилось”, — говорит Робинс-Рот. Она верит, что контроль за ценами на лекарства, существующий в некоторых странах, скоро придет и в США. “Большая часть корпоративной Америки возмущена расходами на медобслуживание сотрудников, — констатирует она. — Компании, работники и пенсионеры объединяются против произвола фармацевтов и страховщиков”. А венчурные инвесторы больше не хотят ждать 7-10 лет — таков типичный цикл разработки продукта, — чтобы получить прибыль от инвестиций в традиционные биотехнологические стартапы. “Инвестируйте в [биотехнологическую] компанию, только если ее перспективный продукт находится на третьей фазе клинических испытаний” — совет инвестиционного аналитика Тома Джекобса*** сегодня уже просто клише.
Таких денег, какие отрасль получала от венчурных инвесторов раньше, ей уже не видать, уверена Робинс-Рот. Соответственно, перестает работать и традиционная модель развития — “привлечь $80 млн венчурного капитала, потом сделать IPO еще на $150 млн, строя здания и нанимая сотни сотрудников”. Дарвиновский отбор выдавит биотехнологические стартапы в малобюджетные ниши, где они будут существовать годами до выхода препаратов в клинику. И нечего говорить об удушении инноваций и культурном конфликте бизнеса и науки. За 30-летнюю историю отрасли в ней выросло поколение ученых-менеджеров, которые знают, как справляться с рисками и выживать на копейки. Для примера Робинс-Рот приводит новозеландские компании: Coda Therapeutics, Antipodean Pharmaceuticals, Proacta Therapeutics и другие. Под готовые к клинике продукты они привлекают в США десятки миллионов венчурного капитала и открывают офисы в Калифорнии. Но этому предшествовала исследовательская работа новозеландских лабораторий, существовавших за гранью прожиточного минимума американского стартапа. По бюджетной пустыне их годами вели опытные управленцы с научными степенями, которые прошли школу фармацевтических гигантов и первой волны спекулятивного биотеха. Возможно, эти люди и есть самый ценный продукт биотехнологий.
Авастин — путеводная звезда мировой биотехнологической отрасли. Его продажи выросли в прошлом году на 54% и достигли $1,7 млрд. И это не единственный блокбастер компании Genentech — первопроходца биотехнологий. В 1982 г. фирма, основанная нобелевским лауреатом, вывела на рынок первый генно-инженерный препарат — человеческий инсулин. Сегодня в ее арсенале — лекарства против рака, псориаза, астмы и других заболеваний. В прошлом году прибыль Genentech выросла на 74% и достигла $2,4 млрд при обороте $9,3 млрд. Даже странно, что акции такой компании за это время упали на 14%.
БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ
Индекс NASDAQ Biotechnology в прошлом году лихорадило. Упав на 20%, он только в феврале вернулся на уровень конца 2005 г. Почему отрасль, спасающая человечество от смертельных болезней, вызывает такие смешанные чувства инвесторов?
Профессор Гарвардской школы бизнеса Гари Пизано удивляется их терпению. В подтверждение того, что проблемы у отрасли нешуточные, он приводит график совокупных продаж и прибыльности биотеха. С конца 1970-х — начала 1980-х гг. продажи биотехнологических компаний в мире росли по экспоненте и в 2005 г. превысили, по оценке Ernst & Young, $60 млрд. Но все это время отрасль жила обещаниями, получая нулевую прибыль, если не убытки. Суммарный убыток биотехнологического сектора в том же 2005 г. составил $4,3 млрд. Причину удручающих результатов Пизано видит в “глубоком и фундаментальном конфликте ценностей и требований биотехнологии как науки и биотехнологии как бизнеса”.
Бизнес все время пользовался достижениями науки, объясняет Пизано в своей новой книге “Научный бизнес: обещания, реальность и будущее биотеха”**, но ни в одной области они не переплетались так тесно, как в биотехнологиях. “И бизнес, и наука очень конкурентны, но они соревнуются в разных валютах. В науке важна методология, в бизнесе — конечный результат. В науке ценится открытость, бизнес склонен к секретности. В науке важен интеллектуальный вклад, который выражается в публикациях и оценке коллег. В бизнесе — рентабельность”, — перечисляет профессор.
Раздираемый культурными противоречиями, биотех сталкивается с таким уровнем риска, какой неизвестен в любой другой отрасли. Казалось бы, бизнесу не привыкать к неопределенности и риску: будет лето засушливым или дождливым, будут носить длинное или короткое, успеют программисты к сроку или не успеют. Но это все — “известные неизвестные”. Помимо них биотехнологии сталкиваются с “неизвестными неизвестными”. Пойдет ли в бактерии синтез нужного белка? Будут ли клетки животных размножаться в пробирке? Какие гены отвечают за депрессию? Почему болезнь Альцгеймера одних сводит с ума в предпенсионном возрасте, а других обходит до глубокой старости? “Мало того что эти вопросы чрезвычайно трудны сами по себе, любая попытка ответить на них приводит к появлению множества новых вопросов либо заводит в тупик”, — сокрушается Пизано. Ограниченность наших знаний о том, как устроено живое, постоянно сталкивает биотехнологии с “неизвестными неизвестными”. Что-то вроде рулетки, где можно ставить только на номер, но номеров этих не 36, а неизвестно сколько.
РИСК, ДА НЕ ТОТ
Вот, к примеру, тот же авастин. Это антитела, похожие на те, что защищают наш организм от инфекций. Антитела из авастина атакуют не вирусы или бактерии, а вещество, вызывающее рост сосудов. Его усиленно выделяет опухоль, строя свою кровеносную сеть. Сосуды в присутствии авастина перестают расти, замедляется и рост самой опухоли, испытывающей дефицит кислорода.
Идея бороться с раком при помощи антител стара, как сама биотехнология. Но, чтобы ее осуществить, нужно вначале найти мишень, которая отличает опухоль от нормальных тканей организма. Получить антитела, которые связываются только с этой мишенью. Внедрить их ген в клетки-продуценты и заставить их производить чужой белок в “товарных” количествах. Многократно проверить средство на животных. Перевести производственный процесс из пробирки в промышленные ферментеры емкостью 12 000 л. Провести несколько стадий клинических испытаний нового лекарства. Авастин все эти этапы преодолел. О том, сколько многообещающих лекарств отсеялось на каждом из них, знают только разработчики.
Высокий риск порождает популярную биотехнологическую бизнес-модель: компании стремятся заработать не на продукте, а на интеллектуальной собственности — результатах исследований, которые представляют потенциальную ценность для разработки продукта. Мало того что это противоречит вековой парадигме научной открытости. В биологии интеллектуальная собственность не так легко дробится и интегрируется, как в мире полупроводников или программного обеспечения. Подходы, заимствованные биотехом оттуда, не годятся, рассуждает Пизано, — что и видно по прибыльности. Терпению инвесторов, которых до сих пор завораживали не только перспективы удачных продуктов, но и монетизация интеллектуальной собственности, может прийти конец.
И, возможно, очень скоро, сгущает краски Синтия Робинс-Рот, биохимик и предприниматель, глава консалтинговой компании BioVenture Consultants и автор книги “От алхимии до IPO: бизнес на биотехнологиях”. В американском биотехе она работает с 1981 г. и известна там не меньше, чем Эстер Дайсон в мире IT. “Рассуждения Пизано были актуальны десять лет назад, — категорична Робинс-Рот. — Реальная опасность сегодня грозит биотеху совсем с другой стороны”.
Настоящий конфликт, по ее мнению, “назревает между ребятами из отрасли, которые хотят наращивать бизнес прежними способами — с уверенностью, что смогут брать за успешный продукт столько, сколько захотят, — и реалиями сегодняшнего здравоохранения”. “Да и в финансовом мире многое изменилось”, — говорит Робинс-Рот. Она верит, что контроль за ценами на лекарства, существующий в некоторых странах, скоро придет и в США. “Большая часть корпоративной Америки возмущена расходами на медобслуживание сотрудников, — констатирует она. — Компании, работники и пенсионеры объединяются против произвола фармацевтов и страховщиков”. А венчурные инвесторы больше не хотят ждать 7-10 лет — таков типичный цикл разработки продукта, — чтобы получить прибыль от инвестиций в традиционные биотехнологические стартапы. “Инвестируйте в [биотехнологическую] компанию, только если ее перспективный продукт находится на третьей фазе клинических испытаний” — совет инвестиционного аналитика Тома Джекобса*** сегодня уже просто клише.
Таких денег, какие отрасль получала от венчурных инвесторов раньше, ей уже не видать, уверена Робинс-Рот. Соответственно, перестает работать и традиционная модель развития — “привлечь $80 млн венчурного капитала, потом сделать IPO еще на $150 млн, строя здания и нанимая сотни сотрудников”. Дарвиновский отбор выдавит биотехнологические стартапы в малобюджетные ниши, где они будут существовать годами до выхода препаратов в клинику. И нечего говорить об удушении инноваций и культурном конфликте бизнеса и науки. За 30-летнюю историю отрасли в ней выросло поколение ученых-менеджеров, которые знают, как справляться с рисками и выживать на копейки. Для примера Робинс-Рот приводит новозеландские компании: Coda Therapeutics, Antipodean Pharmaceuticals, Proacta Therapeutics и другие. Под готовые к клинике продукты они привлекают в США десятки миллионов венчурного капитала и открывают офисы в Калифорнии. Но этому предшествовала исследовательская работа новозеландских лабораторий, существовавших за гранью прожиточного минимума американского стартапа. По бюджетной пустыне их годами вели опытные управленцы с научными степенями, которые прошли школу фармацевтических гигантов и первой волны спекулятивного биотеха. Возможно, эти люди и есть самый ценный продукт биотехнологий.
Иллюстрация к статье:
Подписывайтесь на наш Telegram, чтобы быть в курсе важных новостей медицины
http://www.smoney.ru - Добавил v.v. в категорию Онкология
Читайте также
Добавить комментарий